Один из наиболее значительных пианистов нашего времени – о тишине, покое и профессиональных тонкостях, которые все еще возможны. Российскую гастроль Андраша Шиффа фонд «Музыкальный Олимп» анонсировал еще весной, но тогда выступления выдающегося венгерско-британского пианиста пришлось отменить из-за затянувшегося бенефиса вулкана Эйяфьятлайокудль. Читать! За что можно посадить театрального директора? Чашка кофе с Долецкой, Горалик и Лошаком Русский рэп 2008–2010: главное Концептуализм и поэзия PMS: секс-проект в русскоязычном роке Недавно музыкант, без которого невозможно представить музыкальный пейзаж рубежа веков, выступил с единственным концертом в Санкт-Петербурге и, нарушив традицию не давать интервью, ответил на вопросы ДМИТРИЯ РЕНАНСКОГО.

– В 1974 году вы принимали участие в конкурсе Чайковского. Есть, конечно, большой соблазн спросить о впечатлении, которое он произвел на вас, и о том, как вы восприняли Москву тех времен. Но меня интересует скорее другое: кроме конкурса Чайковского вы выступали на конкурсе пианистов в Лидсе, на конкурсе Листа. Участие во всех этих соревнованиях предполагает игру на территории большого концертного стиля, который не очень-то вяжется с вашим артистическим обликом. К тому же уже в начале 1980-х годов вы записали подчеркнуто интимные, камерные, тонко детализированные трактовки Моцарта для лейбла LONDON...

– Верно подмечено. Конкурсные подмостки никогда не являлись частью моего мира, и вообще жизнь была бы куда лучше без музыкальных состязаний. Почему? Конечно, музыка не спорт. Ее нельзя измерить в секундах, метрах или килограммах. Музыка очень зависима от вкусов: кому-то что-то нравится, кому-то нет. Что же до московского конкурса, то у меня фактически не было выбора: венгерское Министерство культуры распорядилось, чтобы я принял в нем участие, и я не мог отказать.

С конкурсом в Лидсе все было немного по-другому: я решил поехать туда по собственной инициативе, мне нравились тамошние правила, да и другого способа начать карьеру у молодого музыканта в те годы не было.

Московский опыт, между прочим, был очень важен для меня, да и публика у вас прекрасная. Не подумайте, что я деликатничаю и рассыпаюсь в комплиментах! Я с 1974 года буквально мечтал о российской аудитории, и когда три года назад я вернулся в Россию, то был абсолютно счастлив, словно вернулся на тридцать лет назад...

Европа и Америка кажутся мне чересчур прозаичными: жителей Запада, кажется, уже ничто не может захватить, они слишком... испорчены, что ли. Они размышляют примерно так: «Если все можно купить, так зачем же по какому-либо поводу переживать?» Конечно, есть исключения, но их немного. А вот русские удивительно духовно богаты.

Возвращаясь к вашему вопросу: после Лидса я не видел дальнейшей необходимости участвовать в конкурсах и стал заниматься той музыкой, которая меня действительно интересовала. То есть сонатами Моцарта, которые мы первым делом записали с LONDON. А это, как вы понимаете, не тот репертуар, с которым побеждают на конкурсах.

– Получается, что вы с молодости знали, чего хотите от профессии. А кто на вас повлиял, сформировал как музыканта? Дэвид Дюбал вот в своей книге подробно описал ваше общение с Владимиром Горовицем...

– Горовица я слышал в концертах лишь дважды, и мне очень повезло, что я встретился с ним лично. Другие знаковые впечатления – незабываемые выступления Рихтера. Огромное влияние на меня оказала Анни Фишер, без которой я не мог бы представить некоторых произведений Шумана. В записях меня всегда поражали Эдвин Фишер, Корто и Шнабель.

– Отмечаете ли вы сами эволюцию, которая происходит с вашим исполнительским стилем, и если да, то каковы ее отправные точки и каковы ориентиры?

– Трудно сказать. Я знаю лишь то, что естественные перемены происходят тогда, когда люди становятся более зрелыми, приобретают новый опыт. Причем он приходит в основном не тогда, когда вы музицируете, а когда читаете, смотрите кино, ходите в театр, встречаетесь с новыми людьми. Все это накладывает свой отпечаток на исполнение музыки. Какое? Не знаю. Уверен только в том, что сейчас я действительно понимаю музыку лучше, чем сорок лет назад.

– К вопросу о понимании музыки. Хотим мы того или нет, но historically informed performance, революция которого происходила как раз в те годы, когда вы начинали свою карьеру, поделило новейшую историю музыки на два этапа. Вы-то сами как относитесь к HIP?

– Я многое от них узнал и продолжаю учиться. Но когда это движение только начиналось, оно часто служило своего рода алиби для слабых исполнителей, которые нашли способ заработать себе на жизнь. Сегодня ситуация в корне поменялась: стандарты HIP стали гораздо выше.

– У вас был опыт музицирования на исторических инструментах – вы, насколько я помню, записывали Моцарта на старинном фортепиано. Почему вы не продолжили движение в этом направлении?

– Кроме Моцарта, кстати, я еще в 1970-х в Будапеште записал кое-что из Бетховена на принадлежавшем ему «Бродвуде». Интерес к историческим инструментам у меня с тех пор не угасает – я коллекционирую клавикорды, есть у меня и венское фортепиано 1820 года. Другое дело, что выступать на них публично чаще всего не имеет смысла – скажем, в концертном зале на две тысячи мест... Однако я в последние годы все чаще занимаюсь этим. Прекрасным опытом было сыграть Шопена на старом «Плейеле», после этого Шопена уже невозможно играть на «Стейнвее». Это уже не Шопен.

– Вы долгое время предпочитали романтикам музыку эпохи классицизма или ХХ века – не знаю ничего лучше ваших интерпретаций фортепианных концертов Белы Бартока. Но вот в начале нулевых вы вдруг стали исполнять много Шумана, который не слишком уютно чувствует себя в нынешнем времени. Возможен ли романтизм сегодня?

– Да уж, для романтизма и для музыки вообще время не самое подходящее. Сегодняшний век я ощущаю слишком холодным, слишком беспристрастным. Мало кто способен открывать музыке душу и сердце. Это все индустрия звукозаписи, она изменила музыкальные привычки к худшему. Но, может быть, еще не все так безнадежно?

– Что двигало вами, когда в 1999-м вы создали собственный оркестр Capella Andrea Barca? Недовольство существующими коллективами, желание добиться какого-то принципиально нового результата или что-то другое?

– Любопытство. Собственный оркестр, к тому же состоящий из твоих друзей, это как собственный инструмент, возможность музицировать на принципиально новом уровне. Да и оркестром такой коллектив назвать сложно – это ансамбль камерных музыкантов, которым просто нравится проводить время вместе. Все-таки в ансамбле человеческие отношения так же важны, как и музыкальное мастерство.

– Последние годы вы были заняты исполнением и записью всех бетховенских сонат, причем параллельно концертам вы читали об этой музыке лекции. Откуда такой проповеднический пыл?

– Говорить о музыке сегодня не менее важно, чем играть ее: общий культурный уровень публики, мне кажется, гораздо ниже, чем был ранее. Если рост меломанов и происходит, то он скорее количественный, чем качественный.

– Новое издание сочинений Моцарта, которым вы заняты с 2006 года вместе с издательством HENLE, тоже просветительский проект? Ждать ли нам чего-то принципиально нового от этих изданий?

– Не особенно, разве что в них появится очень хорошая новая аппликатура. Ну и еще я постарался максимально удобно переложить оркестровые партии в фортепианных концертах, чтобы, скажем, студентам было легко исполнить их со своим педагогом или с друзьями. По большинству существующих клавиров моцартовские концерты просто невозможно играть!

– После сотрудничества с DECCA и TELDEC ваш уход на ECM кажется совсем не случайным: вы совпали хотя бы по трепетному отношению к звуку.

– ECM – это как глоток свежего воздуха в общей затхлой атмосфере индустрии звукозаписи. Мне повезло, что мое имя нынче связывают с именем Манфреда Эйхера и его замечательной компанией. Манфред отвечает буквально за все: звук, тексты в буклетах, фотографии. Он человек без компромиссов. С ним я могу работать в тишине и покое, что было невозможным, когда я сотрудничал с компаниями-мейджорами. Мне кажется, они себя исчерпали и больше не способны выпустить что-либо действительно качественное.