Всемирно известный дирижёр из России о юбилеях и мемуарах, о звёздах прошлого и настоящего, о Кёльне и Екатеринбурге. Почему такое количество разных соло в симфониях Шостаковича? Как добиться звучания уходящего света в Седьмой симфонии Прокофьева? Всемирно известный маэстро поделился соображениями также и о музыке митрополита Илариона; объяснил, почему не хочет писать мемуары.

11 июня в Колонном зале Дома союзов закрывается Пятый фестиваль симфонических оркестров мира. В этом году в его программе много нового: и целый десант коллективов из Азии, и около десятка современных сочинений, прежде здесь практически не звучавших.

Также в этом году у него появился фестиваль-побратим — Симфонический форум России, прошедший недавно в Екатеринбурге. Его идею подсказал именно московский фестиваль — не случайно его участниками в разные годы становились все четыре российских оркестра, выступившие в Екатеринбурге.

Гвоздём программы Симфонического форума России стали два концерта Уральского академического филармонического оркестра (УАФО) под управлением легендарного дирижёра Дмитрия Китаенко. В августе ему исполняется 70 лет.

Появление Китаенко в Екатеринбурге три года назад стало сенсацией — шутка ли, первое выступление маэстро в России с тех пор, как он покинул её в начале девяностых.

К 1990 году дирижёр четырнадцать лет руководил оркестром Московской филармонии, откуда ушёл, когда коллектив покидали музыканты один за другим. До прихода в этот коллектив занимал пост главного дирижёра Московского академического музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко (1970—1976).

Руководил оркестрами во Франкфурте, Бергене, Берне, работал с большинством крупнейших оркестров мира. Активно сотрудничает с кёльнским Гюрцених-оркестром, с которым записал все симфонии Шостаковича и Прокофьева.

В эксклюзивном интервью «Часкору» маэстро рассказал о работе над этими циклами, поделился соображениями о музыке митрополита Илариона и объяснил, почему не хочет писать мемуары.

— Дмитрий Георгиевич, недавно вы записали все симфонии Прокофьева, до того — все симфонии Шостаковича. Каким образом сегодня возможно осуществление столь масштабных и недешёвых замыслов?
— С кёльнским оркестром я уже многие годы регулярно выступал в концертных программах, не занимая при этом никакой позиции официально.

Но, получив предложение стать почётным дирижёром, с благодарностью его принял. И основой наших отношений было как раз намерение осуществить эти записи. Финансовая сторона вопроса меня интересует меньше всего.

Артисты оркестра получают от звукозаписывающей фирмы достойное, но разумное вознаграждение. И дирекция оркестра регулярно находила период, когда мы вызывали оркестр и буквально за три дня делали запись.

Помню, когда мы начали репетировать Седьмую симфонию Прокофьева, оркестранты говорят: там же всё легко... А первую часть я записывал целый день.

Чтобы получить этот уходящий свет, эту хрупкость, этот почти прощальный порыв усталого, надломленного, больного композитора. Никакой бодрости, просто ореол, марево, какой-то другой свет...

Таким образом, мне хотелось ещё раз на высоком уровне привлечь внимание к Прокофьеву как к композитору, который должен исполняться.

— Однако Шостакович едва ли нуждается в таком привлечении внимания?
— Как и многие музыканты, я пережил тот период, когда Шостакович был непопулярен, нелюбим и не так широко исполнялся, как сегодня.

Теперь его стали понимать больше и играют очень многие оркестры, хотя для симфоний такого масштаба, как Восьмая или Четвёртая, нужны замечательные коллективы и исполнители. Шостакович — композитор огромной страны, которая пережила невероятную историю.

Почему такое количество разных соло в симфониях Шостаковича? И тромбон, и виолончель, и контрафагот, и пикколо, и флейта, и Es-кларнет, и контрабас... в стране, где не было открытого слова, где нельзя было говорить, он вложил в каждый инструмент чей-то голос — всё это люди.

Совершенно понятно, почему здесь звучит Es-кларнет: это голос человека из далёкого города России, из глубинки, но он высказывается. Замаскированные, невидимые, но слышимые характеры людей очень заметны в музыке Шостаковича.

— Трудно ли исполнять её с оркестром, где работают музыканты, не понимающие русского языка?
— Сейчас в любых оркестрах много музыкантов из всех стран, в том числе из России. В кёльнском тоже представлены Испания, Польша, Чехия, Англия, Норвегия... нету сегодня такого закрытого оркестра, где были бы только музыканты из одной страны.

Теперь ведь границы потончали, размылись, к тому же очень интересно иногда ставить сочинение, которое в оркестре не звучало. Ещё нету накипи традиций — хороших или нехороших: ты пишешь на чистом листе бумаги. И от тебя зависит, как ты это преподнесёшь, насколько оркестр тебе поверит и насколько это будет убедительно. Прокофьева я уже записывал прежде с оркестром Московской филармонии, но комплект получился неполным.

Вообще с Прокофьевым обстоит дело не очень хорошо: живут на сцене симфонии Первая, Пятая, Седьмая. Вторая почти не исполняется — боятся и дирижёры, и оркестры; Третья с большим трудом проходит; Шестая — замечательное сочинение — почти никогда.

Когда я предложил Петербургской филармонии приехать и поставить Шестую симфонию Прокофьева, они сказали, что это будет очень трудно для публики. Хотя её премьера состоялась как раз там.

Почему я не еду в Москву, в Петербург? Потому что такие штрихи меня очень ранят: раз так, то лучше не надо. А в Екатеринбурге мои предложения — «Страсти по Матфею» митрополита Илариона и Третья Прокофьева — были восприняты абсолютно естественно, без оглядки на публику.

Что удивительно в Свердловской филармонии — невероятная чёткость и прозрачность организации; меня это невероятно подкупает, поэтому в России я приезжаю именно сюда.

— Какое впечатление в этот раз произвёл на вас УАФО?
— Оркестр готов работать, хочет работать и понимает, для чего он это делает. Поэтому качество, которое он показал в Третьей симфонии Прокофьева, просто удивительно для живого исполнения.

Невероятная концентрация, собранность и профессионализм — огромное количество полутонов, тембров, сплетений... Прокофьевская музыка невероятно сценична — вся, в том числе симфоническая; и она требует очень мощной энергии в создании выпуклости звучания на сцене.

А Четвёртая симфония Чайковского меня вчера поразила очень открытой эмоциональностью. Мне хотелось её наполнить не просто красивой звуковой палитрой, а придать струнным страсть к перепадам динамических уровней.

Я вообще иногда люблю дать большую нагрузку оркестру, особенно такому сильному и такому восприимчивому. Конечно, могут быть кое-какие погрешности, это жизнь. Но оркестру нельзя отказать в правдивости и эмоциональной отдаче — отдают они буквально всё.

— Исполнить «Страсти по Матфею» вам предложила Свердловская филармония? Каково ваше отношение к этой музыке, автор которой не считает себя профессиональным композитором?
— Исполнить «Страсти» предложил я. Мы встретились с Евгением Евгеньевичем Нестеренко в Вене, и он рассказал мне об этом сочинении.

Я позвонил митрополиту Илариону, он мне прислал ноты, и накануне Пасхи мы сыграли «Страсти». Не надо говорить, что он непрофессионален: он всё же учился в консерватории.

Это сочинение появилось очень своевременно, в наше неспокойное, тревожное время оно очень успокаивает. Оно невероятно актуально по тематике: страдания, предательство, искупление, надежда, вера, радость, скорбь — то есть все человеческие понятия, которые сейчас не сфокусированы в такую добрую, доступную для души и слуха музыкальную ткань.

Когда люди наслаждаются музыкой реквиема, мессы на латыни, они часто не понимают слов. А здесь доходчивый русский текст, и моментально возникает контакт с сочинением у зала.

Причём там нет современных композиторских приёмов — это гармонизация православных песнопений. Но сделано с такой добротой, что соединение музыки и религии получается очень естественное.

— Вам удалось посетить другие концерты форума?
— Нет, кроме одного. Я прилетел в семь утра, в девять у нас уже была репетиция. Два дня репетировали, затем концерт, и ещё четыре дня готовили вторую программу.

В целом я занимался работой с оркестром и был только на концерте Владимира Ивановича Федосеева, оркестр играл Моцарта и Шостаковича. Почему столько времени ушло на две симфонии Чайковского и Прокофьева?

Мы репетировали, как будто кисточкой снимали налёт, исправляли какой-то нестройный унисон, не очень проявленную гармонию, меняли кое-где штрих, делая его более современным, и так далее.

Это требует времени. И я никогда не берусь за программы, которые надо сделать за один день, за полторы репетиции.

— Нет ли у вас плана, подобно многим музыкантам вашего поколения, взяться за воспоминания?
— Нет. Я не люблю мемуарную литературу, мне кажется, что там очень много вымысла. И с возрастом человек начинает свято верить в то, что раз он пишет, это так и было.

Я готов что-то рассказать, что ещё не ушло из памяти, но садиться и писать лучше всего так, как делал Сергей Сергеевич Прокофьев: он писал дневники каждый день, но, приехав в Советский Союз, прекратил.

Интересно рассказывать о встречах, например, со Светлановым: удивительное дарование, ярчайшее дарование! Я совершенно не могу себе позволить награждать многих титулами «великий», «гениальный», «легендарный» — это так несерьёзно!

Когда были живы титаны — Нейгауз, Шостакович, Ойстрах, Гилельс, Рихтер, Мравинский, — это были люди талантливые, знаковые фигуры. А сейчас читаешь газету — этот уже легендарный или гениальный, а тот — shooting star недели: всё в звёздах, а играть некому, слушать некого.

Это действует на слабые души музыкантов — деградация налицо. Хотя в мире это распространено в меньшей степени, нежели в России, где многие вещи вырастают до невероятно уродливых форм.

В других странах есть сдерживающие начала и критика тебя может на следующий день после концерта спокойно поставить на то место, которого ты заслуживаешь, независимо от возраста и заслуг, от количества записей и любви публики.

Ведь сейчас все концерты проходят как победа и триумф, а бывают и ошибки, и огрехи, и неудачно подобранный репертуар. Или у тебя с солистом что-то не заладилось, или зал не принял и не понял этой музыки.

— В одном давнем интервью вы сказали: «Когда-то Огюст Роден говорил, что его работа заключается в том, что он берёт глыбу и отсекает от неё всё лишнее... Надо постоянно убирать всё ненужное». Что ненужного вы отсекли от своей жизни в последние годы, чтобы не потерять главного?
— Самое главное — ограничивать себя в контакте с людьми, которые вдруг начинают тебя захваливать, говорить столько приятного, что это уже становится неприятно.

Я стараюсь не попадать в оркестры, где мне неинтересно, потому что я могу уловить элемент цинизма и безразличия. Я люблю общаться с различными животными, потому что они не лгут. И никогда не возьмусь за тот репертуар, насчёт которого не убеждён, что смогу сделать что-то качественное.

Допустим, я не дирижирую ни одного сочинения Листа — нету во мне того, что нужно для этого композитора. Никогда ради какого-то выгодного предложения не возьму сочинения, которое не могу сделать хорошо.

— Как вы планируете отмечать юбилей?
— Уехать на отдых из дома, чтобы не было никаких вот этих криков, визгов, цветов и шума. Я уважаю и буду рад тем, кто меня поздравит из моего близкого круга, но никаких парадов, блеска, шума и открывания шампанского.