Знаменитый виолончелист Александр Князев вчера в Большом зале консерватории исполнил альтовую сонату Брамса в переложении Лучано Берио для симфонического оркестра (с собственным переложением Князева альтовой партии для виолончели), а 24 апреля в Малом зале консерватории в дуэте с пианисткой Катей Сканави виолончелист исполнит три скрипичные сонаты Бетховена, и вновь в собственной обработке. Между двумя концертами Князев ответил на вопросы корреспондента «НГ» Марины Гайкович.

– Александр, мы встречаемся в день, когда вы играете в концерте памяти Валентина Берлинского. Что вас связывает с этим музыкантом?

– С Валентином Александровичем связаны мои первые воспоминания о великом квартете Бородина, тогда это был на самом деле великий квартет, я застал еще тот момент, когда свои последние концерты играл Дубинский. Я помню свое шоковое состояние от их игры. А потом получилось так, что я оказался случайно в Амстердаме и увидел афишу с выступлением квартета Бородина в Концертгебау, это было их 60-е, юбилейное выступление в этом зале. Валентин Александрович был уже слаб, это чувствовалось, но я все равно ловил себя на мысли, что слушаю весь концерт только его, потому что в его игре был характерен уникальный тембр. Я, кстати, могу сказать, что один прием звукоизвлечения (vibrato), когда звук получается очень теплый, трепетный, я позаимствовал у него. Это не все воспринимают адекватно, да и вообще про меня часто говорят, что я странный.

– Коллеги или критики?

– Да все. Это еще в школе началось. Я, скажем, помню свой восторг от впервые услышанного Немецкого реквиема Брамса. Я шел в школу, эта музыка звучала у меня в голове, и я действительно ничего не замечал, а люди думали, что я зазнался и не здороваюсь. Такое отношение ко мне тем более странно, потому что родители воспитали меня скромным, застенчивым до идиотизма, я бы даже сказал. Я потом понял, что в нашем мире с такими качествами не выжить и волевым усилием себя переделал, буквально за несколько дней.

– Что-то конкретное случилось?

– Это в школе было, в подростковом возрасте. Мне нравилась одна девочка – первая красавица в классе, за ней все ухаживали, но я и мечтать не мог завязать с ней отношения. И вдруг она сама ко мне подошла… Я неплохо играл на рояле и в то время разучивал Рапсодию Брамса. И она мне говорит: «Саша, я сейчас тоже играю эту Рапсодию, не мог бы ты мне что-нибудь о ней рассказать? Давай после уроков останемся, возьмем класс. У тебя есть время?» Я совершенно окаменел и, вместо того чтобы с радостью согласиться, спасовал. И вот после этого случая я понял, что с застенчивостью надо бороться. Правда, потом я дошел до другой крайности – мог, например, прийти в ресторан с одной женщиной, а уйти с другой.

– Вы азартный музыкант?

– Азартно я в казино играю. А относиться к концертам как к с спортивным достижениям неприемлемо – дескать, в этом сезоне я сыграл 120 концертов, а в следующем хочу 150. Лично я с этим физически не справляюсь. Для меня 10 концертов в месяц – это абсолютный максимум.

– А ваш репертуар…

– Виолончельный репертуар очень узок, это не секрет. А что касается современной музыки, то я не большой ее поклонник. Я играю редко и только то, что мне нравится. Я, скажем, сыграл сочинение Канчели «Струна» – оно еще не звучало в Москве, но, надеюсь, в ближайшие пару сезонов его можно будет услышать. Мне нравится музыка Игоря Райхельсона, его сейчас часто исполняют: и Борис Березовский, и Сергей Крылов…

– … и Башмет.

– Да, и Юрий Башмет часто исполняет его музыку. Он написал и для меня концерт. Мне кажется, что современная авангардная музыка себя исчерпала. Я считаю, что последний великий композитор умер в 1975 году, я имею в виду Шостаковича. У меня есть целая полка партитур, написанных для меня современными авторами, и, честно говоря, я почти ничего не сыграл, потому что меня не трогает эта музыка.

– Композиторы не обижаются?

– Обижаются, и еще как. Понимаете, я по натуре мягкий человек, и мне очень сложно сразу сказать нет. Как я могу отказать, если я не видел партитуры? Но эта музыка предсказуема, есть определенные штампы, стандарты. Я не хочу слишком много на себя брать, но я подобную музыку мог бы и сам написать. Не симфоническую, конечно, там все-таки нужно знать закономерности оркестровки, но вот сочинения для виолончели – запросто. Другое дело, что сочинять – это дар. Вот нет у меня дара дирижера, и я этим заниматься не буду, хотя мне не раз предлагали. К тому же кроме одаренности должно быть еще и образование. Хотя есть исключения из правил, когда за пультом стоит великий альтист Юрий Башмет, его музыкальный дар настолько силен, что всегда получается настоящая музыка. Еще об одном коллеге моем хочу сказать – о Саше Рудине. Он, кстати, пять лет учился у Китаенко, и он профессиональный дирижер. Мне очень жаль, что мы мало с ним вместе общаемся на сцене. Одно время у нас, кстати, было правило – никаких виолончелей. То есть когда мы вместе выступаем, я играю на органе, а он дирижирует.

– Как интересно, это творческая ревность, соперничество?

– Нет, что вы. Кстати, многие думают именно так. Мы с ним почти ровесники и на многих конкурсах выступали одновременно. На Всесоюзном разделили первую премию, затем на Конкурсе Чайковского разделили третью и так далее – постоянно у нас были очень близкие результаты. Затем Саша занялся дирижированием, а я – игрой на органе, так что мы параллельно развивались.

– Как вы пришли к тому, что начали играть на органе?

– Во-первых, это моя большая любовь к Иоганну Себастьяну Баху, который очень мало писал для виолончели и очень много для органа. Во-вторых, в моей карьере был год, когда у меня из-за болезни не было ни одного виолончельного концерта. И я этот год посвятил обучению органному мастерству. Затем я отдельные органные опусы стал вставлять в свои виолончельные программы. А вот это уже вызвало страшный гнев коллег-органистов. Я понял, что если я не получу диплом, то жизни мне не будет. И очень рад, что поехал в Нижний Новгород и учился там два года у Галины Ивановны Козловой, она очень много мне дала. Потом я познакомился с величайшим французским органистом Жаном Гийю, он очень сильно на меня повлиял. У него запредельное мастерство, совершенно открытое мышление – мышление человека, у которого нет никаких запретов. Поэтому он не слишком популярен в таких странах, как Германия, Голландия, Англия, где очень сильна так называемая аутентичная система.

– Он потрясающе импровизирует.

– Когда он играет, из органа дым идет! Что бы ни говорили про него так называемые барочники, которых он, так же как и я, терпеть не может.

– Правда?

– Да это секта какая-то. Вот Бетховен, скажем, терпеть не мог пианофорте, и в своих письмах он пишет, почему – из-за звука. А сейчас мы имеем замечательные рояли, о которых Бетховен и мечтать не мог, а эти пианисты упрямо играют Бетховена на пианофорте, у меня это вызывает то смех, то раздражение. Или когда виолончелисты специально берут кривые смычки, которые давно вышли из употребления, специально натягивают жильные струны, которые звучат отвратительно, то как это назвать, как не игрой в музей?

– А почему бы и нет? Это реконструкция исторического звучания.

– А кто знает, как это звучало тогда? Записей не существует, а существуют некие свидетельства, причем очень противоречивые. Почему у струнных происходило раздувание звука? Потому что винта не было и скрипач держал смычок прямо за волос. Конечно, кисть при этом совершенно не эластична, и поэтому появляется естественное ослабление к концу, что провоцирует диминуэндо. И даже тогда Леопольд Моцарт в книге «Самоучитель юного скрипача» пишет, что юный скрипач должен стремиться, несмотря на трудности, к равномерности звука и не допускать слишком большого ослабления к концу и слишком большого нагнетания звука к началу. То есть они боролись с несовершенством смычка и стремились к ровному звуку! А барочники, имея в руках нормальные смычки, сознательно имитируют неровный звук. Ростропович, который тоже все это дело ненавидел – он же с юмором ко всему относился, – как-то мне сказал: «Старик, я с удовольствием приеду на концерт вот этих вот с кривыми смычками, без шпиля, только пусть они все электричество погасят, зажгут свечки, и чтоб непременно все в париках, и никаких машин, никаких «мерседесов» – чтоб все в телегах, в каретах…»